|
«Париж любят туристы и аферисты»
В прошлом году Францию посетило рекордное количество иностранных туристов – 75 миллионов человек. Больше, чем все население Франции! Никакая другая страна не может похвастаться такими результатами. Но радужную картину туристического бума портит другая статистика – неуклонно растущее число ограбленных иностранных туристов.
Журналисты бьют тревогу
О том, что проблема безопасности туристов в Париже и в других крупных городах Франции становится все более острой, первыми заговорили... китайцы. В начале года китайская пресса отговаривала соотечественников ехать в Париж в связи с «небывалым ростом преступности». Французские власти не придали этой критике большого значения, рассудив, что китайцы нарочно нагнетают атмосферу в связи с предстоящим выбором места для Олимпийских игр 2008 года (Париж, как известно, был одним из главных претендентов). К тому же китайские туристы, как говорится, «не делают статистики» ни в Париже, ни в других местах Франции.
Но этим летом раздались тревожные голоса уже в английской и американской прессе. 15 июля лондонская газета «Санди Таймс» поместила статью под заголовком «Уик-энд в Париже: грабежи среди бела дня». Автор статьи, журналист Джереми Кларксон, пишет, что англичане «не испытывают здесь ничего, кроме чувства нависшей опасности. Охваченные страхом туристы прячут бумажники в трусы». Ограбления на автодорогах, считавшиеся до сих пор фирменным блюдом московских гангстеров, совершаются во Франции каждый божий день. «В других странах Европы к автомобилям, которые остановились на красный свет, подбегают люди с ведрами и губками, а во Франции – парни с пистолетами, предлагающие вам немедленно выйти из машины». Помощник английского пресс-атташе в Париже Мэтью Лодж попытался развеять мрачное впечатление от статьи Кларксона. «Этот журналист, - объяснил он, - известен своими излишне резкими критическими высказываниями... На самом деле большинство англичан прекрасно проводят отпуск во Франции».
Увы, оптимизм мистера Лоджа остался неразделенным. 5 августа в американской газете «Интернэшнл Геральд Трибьюн» была напечатана статья под заголовком «Париж любят туристы и аферисты», в которой излагается грустная история итальянца, ограбленного среди бела дня в Париже. А в конце статьи приведен другой эпизод: у американского туриста украли бумажник, пока он наслаждался панорамой Парижа с Эйфелевой башни. Но что забавно: бедолага признался, что «в Париже он себя чувствует куда безопаснее, чем в Штатах», где статистика уличных грабежей и убийств покруче французской. Штаты и тут оказались впереди…
Париж – «малина» для воров
Но, может быть, это – всего лишь очередной раунд в бесконечной борьбе конкурентов? Как бы не так! Недавно сам президент Франции с тревогой заговорил о «нахлынувшей волне преступности». Французское министерство внутренних дел опубликовало 1 апреля (и то была не шутка!) статистику преступности – за первый квартал нынешнего года она возросла на 9,58 процента. Две трети совершенных преступлений – уличные кражи и ограбления. Главные жертвы – иностранные туристы. За первые четыре месяца этого года число краж выросло на 12,8 процента. Почти 40 процентов краж было совершено в метро. В 2000 году только в Париже было обворовано 30 тысяч туристов.
За последние два месяца число краж и ограблений резко возросло. Начальник полицейского комиссариата Тьери Бюте объясняет это «массовым притоком воров из Румынии», большинство из которых – несовершеннолетние подростки. «Работают» они организованными группами по 6-8 человек. Кроме вагонов метро, воришки облюбовали – что бы вы думали? – зал Лувра, где висит «Джоконда»! Там вечно толкутся японцы, которые носят с собой всю наличную валюту. Так что таинственная улыбка Джоконды летом приобретает чуточку криминальный оттенок...
Сотрудница американского консульства Кэти Рилей поведала корреспонденту газеты «Монд», что в один из августовских понедельников возле дверей консульства образовалась унылая очередь из сорока человек – ротозеев-американцев, у которых во время уик-энда стащили бумажник, паспорт, а у некоторых даже авиабилеты на обратный путь. Статистика украденных американских паспортов неуклонно растет: за период с июля 1999 года до июня 2000 года их было 1705, а с июля 2000 года до начала августа текущего года – уже 2333!
Уличным ворам полюбились не только американские, но и японские туристы. Жулики (кстати, тоже из разных стран) пасутся в районе парижской Оперы, где открыто много японских ресторанов. Именно здесь ставятся рекорды в новом виде спорта - ограблении прохожих с помощью... мотоцикла или мопеда. Преступники (обычно их двое) тихо подъезжают сзади к зазевавшемуся прохожему, вырывают сумку из рук и – на огромной скорости смываются с места преступления. По данным французского МВД, такой вид «моторизованного грабежа» сравнительно редко применяется в Париже, но зато расцвел пышным цветом в Марселе, Ницце и других южных городах Франции.
Трын-трава а ля франсез
Журналист Александр Гарсиа недоумевает: «В министерстве туризма, похоже, никого не тревожит сложившаяся ситуация: ведь из 75 миллионов туристов, приехавших во Францию в 2000 году, жертвами грабителей стали лишь несколько сотен человек. Не поступало никаких жалоб ни от посольств, ни от местных префектур полиции, ни от туристических агентств». Ответственный работник министерства туризма Доминик Виик почти ликует: «У нас во Франции проблема вырванной из рук сумки никогда не была такой острой, как на юге Испании или в Италии». Уж что-что, а сделать хорошую мину при плохой игре французские бюрократы умеют! У них это называется – «видеть все в хорошем свете» (по-французски – positiver). Вот такой «неопозитивизм» появился на родине Огюста Конта...
Непредвзятый подход честных журналистов позволяет докопаться до сути проблемы. Почему самыми криминогенными стали именно летние месяцы, хотя поток туристов во Францию не прекращается в любое время года? Да потому, что только во Франции, и ни в какой другой европейской стране, сложилась странная «национальная традиция» - всей страной отправляться в отпуск именно в июле или в августе. А чем французские полицейские и жандармы хуже других? Они тоже хотят загорать на солнышке вместе с компатриотами. Вот и пустеют летом комиссариаты, а заодно - пустеют карманы и бумажники туристов.
Глобальная оценка ситуации разными странами идет по принципу: всяк кулик свое болото хвалит (а чужое хает). Войне «национальных эгоизмов» не видно конца. Официальный сайт США предупреждает соотечественников, отправляющихся во Францию: «Торговые заведения горячего квартала Пигаль далеко не всегда придерживаются установленных правил честной коммерции, в некоторых заведениях применяется агрессивный маркетинг и угрозы физической расправы с целью содрать с клиента побольше чаевых при продаже напитков». Американцам вторит английский сайт: «На Корсике не исключены вооруженные нападения, хотя происходят они довольно редко». Но и французы не остаются в долгу. Министр иностранных дел обратился через Интернет к своим чернокожим соотечественникам, отправляющимся в США: за океаном, напоминает он, «пресса нередко сообщает о случаях применения полицией физической силы к отдельным людям, выбранным по этническому или расовому признаку». На том же сайте французская администрация поместила длинный список кварталов в пятнадцати крупнейших городах Америки, которые «следует избегать».
Ротозеи всех стран, остерегайтесь!
Впрочем, кварталов и мест, которые «следует избегать», хватает и в Париже. Они перечислены в статье «Маршруты, методы и приемы парижских карманников», опубликованной в газете «Монд» 11 августа. Самая опасная криминогенная зона – парижский метрополитен, которым ежедневно пользуются 4,5 миллиона пассажиров. Наибольшее количество краж совершается на первой, второй и четвертой линиях. «Урожайными грядками» считаются среди воров очереди туристов при входе в Нотр-Дам (для подъема на крышу собора), возле Эйфелевой башни, у луврской Пирамиды, а также тротуары и торговые залы магазина дешевого ширпотреба «Тати», который расположен в одном из самых опасных кварталов Парижа – возле станции метро «Барбес-Рошешуар». Вот где надо смотреть в оба!
Настоящая головная боль для парижской полиции – подростки, прибывшие из Румынии и бывшей Югославии. «Работают» они в вагонах метро. Чаще всего на руку накинут плащ или куртка – так никто не увидит ловкие манипуляции руки, залезающей в карман. Применяется и другой прием – один подросток любым способом отвлекает внимание пассажиров, а его сподручник шарит по карманам. Для борьбы с этой криминальной саранчой была сформирована группа полицейских в штатском, которые с утра до вечера дежурят на перронах и в вагонах метро. Ежедневно они отлавливают от 60 до 70 карманных воров. Но большинство из них – по причине своего несовершеннолетия – отделываются легким испугом: чаще всего подростков отпускают без всякого наказания, а совершеннолетнему вору редко дают больше пяти месяцев тюрьмы.
Еще одно место, где пасутся воры-тинейджеры – вагоны и станции экспресс-метро RER (линия В), соединяющего Париж с международным аэропортом Руасси. Даже такси перестало было безопасным видом транспорта. Как сообщил Эрик Хологан, капитан полицейского комиссариата восьмого округа, «румыны появляются на Елисейских полях и близлежащих улицах с фальшивыми удостоверениями работников полиции и отнимают у пассажиров деньги под видом поиска фальшивых купюр».
Так что впору на городских воротах, на вокзалах и в аэропортах вывесить лозунг, обращенный к туристам: «Добро пожаловать в Париж! Но будьте бдительны!»
О любви к Парижу
Если бы я излагал здесь теорию любви, то сначала дал бы определение любви, а затем – определение Парижа, но для этого пришлось бы написать множество никому не нужных томов. Ведь любовь не поддается определению, и наверное, самое лучшее, что сказано о ней: «любовь – это всего лишь непреодолимая симпатия».
Поэтом или купцом рождаются, оратором или кулинаром – становятся. Мы вправе спросить себя: а не родились ли мы парижанами (под «парижанами» я подразумеваю всех, кто влюблен в Париж). Иными словами, вызвана ли эта любовь нашим темпераментом или полученным воспитанием? «Праздный вопрос, – возможно, скажете вы, – на него нельзя ответить». Что ж, тогда нам лучше разойтись, ибо ясно, что вы не любите и никогда не полюбите Париж. Я же утверждаю, что парижанином рождаются так же, как рождаются провансальцем или гражданином мира. Урожденный парижанин – это тот, кто сочетает в себе живой инстинкт общительности с интересом к современной жизни и ее коллективным проявлениям, кого волнует прошлое и его величественные руины, и вообще – кто интересуется жизнью общества. Согласитесь, что именно эти черты присущи французам или иностранцам, которым небезразличны общественные, интеллектуальные и художественные судьбы французской нации.
Этим и только этим объясняется то, что Париж появился не где-нибудь, а именно во Франции.Любители поспорить возразят мне, что любовь к Парижу можно обрести, а можно и потерять. Но я бы спросил их: так ли это на самом деле? Уверены ли вы в том, что мечта парижанина провести остаток дней своих в деревне непременно венчает его разочарование в городской жизни? Классический пример флоберовских героев Бувара и Пекюше, этих и впрямь наивных парижан, не будет слишком сильным доводом в мою пользу. Но вспомните о ваших друзьях, которые якобы отправились в далекое и бесконечное путешествие или, уйдя на пенсию, вроде бы удалились навсегда в деревню и с которыми вы сегодня столкнулись нос к носу на углу бульвара. Вспомните, с какой ликующей радостью вы ежегодно возвращаетесь в Париж из отпуска, и согласитесь с не помню каким персонажем Жоржетты Леменье, говорившим, что «возвращение в Париж – это совершенно особая радость» и что «трепет перед Парижем – отнюдь не пустые слова».
Людей, влюбленных в Париж, бесконечно много, и каждый влюблен в него по-своему. Если бы я взялся перечислить всех его поклонников, начиная с наименее милых моему сердцу, то прежде всего я упомянул бы одного неуклюжего, беспокойного, но бессмертного персонажа, который на современном жаргоне зовется «гуляка». Нужно быть слепо влюбленным в Париж, чтобы не видеть, что великое множество гуляк, сделавших Париж сценой для своих развлечений, ничего не прибавляет к очарованию этого города. Что бы там ни говорили, Париж, лишенный ночных заведений, все равно остался бы Парижем. Разумеется, я не стану отрицать той своеобразной привлекательности, которую представляют для всех парижские «соблазны», и допускаю их привлекательность тем более охотно, что и сам могу сказать о ней то, чего она, возможно, не ведает: в этой привлекательности отражается типично французский склад ума. Если я ошибаюсь, что ж – тем хуже!
К счастью, Париж любим не только господами, которых привлекают сюда небезызвестные парижские дамочки, и любим он не только за свои ночные заведения, где одни поют и пляшут, а другие пьют и едят. Есть, конечно, площадь Пигаль, но ведь есть и площадь Вогезов. Ни за что не хочу обидеть площадь Пигаль: она просто великолепна утром, в час, когда модистки сбегают по лестницам Монмартра и устремляются в сторону улицы Мира. Но вечером, когда модистки уже легли спать или, по крайней мере, должны уже находиться в своей постели, многое раздражает меня в площади Пигаль, и я куда охотнее прогулялся бы по безмолвной, залитой лунным светом и ужасно старомодной площади Вогезов...
Несколько лет подряд на длинных извилистых улицах возле Института мне встречался странный человек. Он, конечно, смотрелся бы нелепо в вестибюле какого-нибудь «паласа» на Елисейских полях, но здесь, на старинных улицах Сены, Бюси и Мазарини, он был удивительно уместен. На его голову была нахлобучена мятая фетровая шляпа, белая борода, словно колье, закрывала грудь, и ходил он мелкими шажками, ссутулившись и засунув руки глубоко в карманы своего выцветшего зеленого пальто. Однажды вечером мне повезло: мы разговорились с ним в глубине книжного магазина. Он сразу признался, что пришел сюда не за покупками, а только чтобы вдохнуть запах книг, и добавил: «Вот так же я слоняюсь между Сеной и Одеоном, чтобы вдохнуть запахи Парижа». Незнакомец представился, имя его мне было известно. Он предался воспоминаниям, и когда мы дошли до улицы Турнон, мой спутник махнул трясущейся рукой в сторону неприметного на вид особняка. «Здесь, – вздохнул он, – мы с Альфонсом Доде снимали комнату. Я одалживал ему свою выходную обувь и приносил в карманах бифштексы. Мы ведь были земляками». Я спросил у N. (не сообщаю его имени, потому что, возможно, он еще жив, несмотря на свое пристрастие к вину) – так вот, я спросил у Мариуса N., не хотел бы он провести остаток жизни в каком-нибудь укромном уголке своего лучезарного Прованса, так сказать, под солнцем своей юности. Он пожал плечами и ухмыльнулся: «Что мне этот Прованс? Поймите, мне нужно все это (тут он описал дугой видневшийся вдали серый фасад Сената, проезжавший мимо омнибус и сверкавшие в сумерках огни фиакра), нужны эти террасы кафе, лавки букинистов, полки антикваров и то... не знаю даже, как это назвать... то разумное и прекрасное, из чего складывается атмосфера Парижа. Поверьте мне, когда я гуляю по Парижу – а я за полвека истоптал тут не одну пару обуви, - то на каждом шагу открываю для себя что-то новое. Я мог бы по памяти нарисовать перспективу, которая откроется мне в конце этой улицы; я вижу эту линию крыш, эти парочки голубей и трубы. И вот я дохожу до конца улицы, смотрю... и каждый раз вижу не то, что ожидал, а нечто более прекрасное! На кровлях играют отражения света, которых нельзя было угадать. Над этой стеной виден кусочек кроны, о котором я позабыл. Окна кабачка спрятаны за решетками, которых я раньше не замечал. Ах, Париж!.. Вот смотрите, когда-то эта улица называлась улицей Базарного поля, и на ней жил Клемен Маро (придворный поэт короля Франциска I – прим. переводчика). Он жил в доме, который ему подарил Франциск I. Теперь вы понимаете, почему я люблю Париж и равнодушен к Провансу? Клемен Маро!.. Улица Базарного поля!..»
Так мог сказать только истинный ценитель Парижа. Я не считаю моего друга Мариуса N. примером для подражания, и мне не хотелось бы, чтобы все выходцы из Прованса столь решительно отрекались от родного края, который, конечно же, милее всех краев. Но если не обращать внимания на типично южную преувеличенность, с какой изливал мне свою душу этот старый представитель богемы, то можно обнаружить ту же страсть у многих людей. Они, конечно, не носят помятой шляпы и выцветшего пальто, но Париж любят так же беспредельно. Эту любовь питает такой же интерес к прошлому, такое же поклонение изящным искусствам и подлинной литературе. А еще, я уверен, – глубокая любовь к природе.
Казалось бы, столь очаровательный фетишизм мог пустить корни только в натурах художественных. Но как объяснить то странное чувство, с которым все, даже самые черствые, обитатели Парижа выходят на его тротуары после долгого отсутствия? Этот необъяснимый «трепет перед Парижем» усиливается нашими искусствами и даже науками. Говорят, что Париж обладает какой-то особой способностью придавать жизненную силу абсолютным ценностям. Ясно, что любовь к Парижу относится скорее к области чувств, чем к области здравого смысла, и потому она сродни другим движениям нашего сердца. Но я полагаю, что даже на самые грубые натуры благотворно воздействуют исторические, литературные и художественные флюиды, источаемые парижским пейзажем. И вот вам пример: убежден, что панорама острова Сите, которая открывается с моста Искусств и на которую люди, спешащие на работу, ежедневно бросают рассеянный взгляд, исподволь формирует у них особый склад ума, обращенный в сторону нравственной, интеллектуальной и художественной красоты...
- писал Юз Алешковский, автор известной песни "Советская пасхальная". Эта песня конечно же, ничего общего не имеет с парижским Китай-городом (никакого отношения, в свою очередь, не имеющим к московскому Китай-городу у Кремлевской стены).
Конфуций говорил: "Где бы ни поселился китаец, он тотчас же создаст Китай вокруг себя". Так происходит повсюду - и в Париже тоже. Парижский Чайна-таун - самый крупный в Европе, -расположен в 13 округе, среди ветшающих небоскребов, носящих имена знаменитых итальянских комспозиторов - Верди, Пуччини, Россини. В итальянских башнях, сменив бамбук на бетон, живут выходцы из Лаоса, Камбоджи, Таиланда - и конечно же, Китая. А отчего все же "Руччини, а не Конфуций, либо Ли Бо? А оттого, что эти небоскребы выстроены вблизи площади Италии на "желтом треугольнике" между неприглядными проспектами Иври, Тольбиаком и Шуази. Именно тут проходит невидимая китайская стена, отделяющая собственно Париж от Чайна-тауна. И серые стены с удивлением отражают щебечущее эхо китайской речи. Ибо "государственный" язык у площади Италии - китайский.
Здесь подлинное вавилонское столпотворение в азиатском духе ! Невероятная мешанина обычаев, верований, культов, которые могли бы стать объектом обширной этнографической монографии. Только наша задача другая, читатель : проскользнуть китайской тенью в неприглядные бетонные ущелья, правда, расцвеченные по вечерам бумажными фонариками и иероглифами, горящими на алом шелку.
Откуда пошел есть бысть Чайна-Таун на Сене ? Постепенно. Открылся один ресторан, а вскоре оказался рядом другой. Затем - продовольственный, за ним - парикмахерская, кинотеатр, базар, супермаркет - вот и состоялось мирное вторждение Азии в 13 округ Парижа.
На площадь Италии и в ее окрестностях вьезжают целыми кланами. Ютятся десятками порой в одной небольшой комнатушке... И при этом бумаги у всех в полном порядке: парижский Чайна-таун - мировой чемпион по изготовлению фальшивых документов. Эти беженцы работают на потайных фабриках, благословляя своих богов, за жалкие гроши, которые ни за что не сменили бы на государственное пособие. Получать деньги по безработице для китайца - потерять лицо. В Чайна тауне свои биржи труда, своя мощная касса взамимопомощи - тонтин. Тонтин регулярно держит совет - кого субсидировать первым.
А еще тут свои такси, свои бюро путешествий, агентства по недвижимости, акционерные общества. Все переговоры ведутся устно - на бумаге - ни иероглифа. В Китай-городе вообще не любят бумаг. Расплачиваются не кредитной картой или чеком, а наличными и оттого с легкостью проскальзывают среди ячеек сети налогового контроля. И хотя "общечеловеческие" законы обходятся тут с легкостью, внутренние блюдутся жестоко. Даже мелкие хулиганы здесь исключение: хулиган в китайское семье - позор для клана! В 13-м парижском округе городской полиции делать нечего. За порядком следят "черные драконы" под руководством таинственной "Триады", тайного общества, словно пришедшего на парижский асфальт прямиком из средневековья. Горе тому, кто предаст "Триаду" - он попросту исчезнет. Не умрет, а именно исчезнет: смерти на "желтом треугольнике" как бы не существует. Впрочем, эти последователи Конфуция быстро прекращают любой разговор о смерти - он считается крайне неприличным.
...А тем временем у площади Италии наступил вечер. И в синих сумерках парижского Чайна-тауна мы с вами скользим между дансингами и кинотеатрами, где показывают фильмы про китайскую борьбу - кун-фу. Мы ведь с вами, дорогие читатели, невидимки, ниндзя, проходящие сквозь стены, словно пар от корзиночек с лотосовыми пирожками.
Вот мы - в кабаре "У орхидей". На сцене нежным голосом поет певичка, сама похожая на орхидею с тропического острова. Перед эстрадой танцуют вереницей, взявшись за плечи, китайские вечельчаки. А между столиками, среди семей, чинно сидящих за тыквенно-утиной похлебкой, - пробираются осторожные силуэты и скрываются в дальних залах. Это - игроки на деньги.
Ибо ночью здесь Макао-на-Сене (по имени далекой азиатской столицы азартных игр). Игра у обитателей Чайна-тауна в крови, без нее они не могли бы жить. Причем, тайные игорные дома здесь за ночь буквально перепархивают с места на место по два-три раза: кончилась игра на 24-м этаже башни Верди - началась на 30-м Пуччини.
...Но что-то мы с вами размечтались в Чайна-тауне. Ночь на исходе. Над мостом Тольбиак поднимается рассветный туман - и вместе с туманом мы улетаем, околдованные Востоком. Но все же с птичьего полета оглянемся разок на еще один островок Азии в Париже - копию настоящей китайской пагоды - творение архитектора Александра Марселя. В 1897 году пагоду заказал владелец универмага "Бомарше" (прообраз "Дамского счастья" в романе Э. Золя) и подарил ее в день рожденья супруге! Сейчас в пагоде знаменитый кинотеатр, где проходят самые интересные премьеры, в том числе и российских фильмов.
...Знаменательно, что стоит пагода... на Вавилонской улице!
«ДЕНЬГИ НЕ ПАХНУТ»
Двухтысячелетняя история Парижа – это, кроме всего прочего, история того, как Париж постепенно (очень постепенно!) приучался к чистоте. Мы и сегодня ропщем, что на улицах прекрасного города слишком много позволяют себе собаки. Но по сравнению с тем, что представлял собой Париж, скажем, в средние века, нынешнее состояние тротуаров кажется образцом чистоты и гигиены. Ведь в городе долгое время не было ни канализации, ни общественных туалетов. Люди выбрасывали нечистоты прямо на улицу, где они смешивались с дорожной грязью и конским навозом, а нужду справляли прямо в Сену или в городских садах. Лишь в конце XIX века появились гигиена и санитария как урбанистические категории. Вот лишь некоторые страницы долгой истории общественных туалетов Парижа.
Чтобы хоть как-то упорядочить отправление естественной нужды прохожими, в 1770 году по приказу префекта полиции были установлены специальные бочки в начале и в конце каждой улицы. В 1834 году префект Рамбюто наладил промышленное изготовление нехитрых общественных туалетов (но только для мужчин!), которые сначала называли «колонны Рамбюто», а потом – «веспасианы» (как ни странно, это название общественным писсуарам дал женский журнал «Le Journal des femmes»). В 1843 году в Париже насчитывалось 468 «веспасианов». Они оставались на улицах столицы вплоть до 1980 года, когда на смену им пришли общественные туалеты для представителей обоих полов «Sanisette» (платные туалеты в виде «музыкальных шкатулок» для индивидуального пользования). По решению городских властей один «веспасиан» решено было сохранить для истории. Этот туалет стоит и сегодня напротив дома 86 по бульвару Араго (boulevard Arago) в 13-м округе Парижа.
Вы спросите - а при чем тут Веспасиан, основатель династии римских императоров Флавиев? Дело в том, что именно Веспасиану пришло на ум построить для своих солдат коллективные писсуары на улицах Рима. Мало того, император ввел налог на отправление естественной нужды, который римляне платили раз в четыре года. Когда сын Веспасиана стал корить отца за то, что тот делает деньги на человеческой моче, император ответил ему фразой, которая стала с тех пор крылатой: «Деньги не пахнут!».
Отступления от маршрута
Париж у каждого свой. В зависимости от ситуации - карманный, плакатный, передаваемый словами (или нет), - но живой. Мой Париж нарисовался из книг, мемуаров, картин импрессионистов, и потому, когда я впервые попала в него в возрасте восемнадцати лет, единственное ощущение новизны и полета я испытала при въезде в город на бульваре Периферик, в многокилометровой и многочасовой пробке.
Тот неподдельный ужас и страх, которому так удивлялись французы в близстоящих машинах, был, конечно, не случаен. Эта пробка - конец света на Южном шоссе - оказалась первым знамением фантастического и единственно реального Парижа, о котором мы читали у Кортасара. Именно он при всех своих странностях лучше других рассказал о современном Париже - не о Нотр-Даме и Эйфелевой башне, конечно, а об улицах, людях и... метро. Именно кортасаровские образы, выпавшие из рассказов и осевшие в подсознании, заставляли нас видеть в парижском метро нечто большее, чем желто-синий кафель и рекламы на стенах. Как и его героям, нам часто было нечего делать, и мы просто катались по разным линиям, выходили на станциях с понравившимися названиями и оказывались в других мирах, обозначенных словами "Lovrmel", "Porte de la Villete" или "Pereire".
С непонятным чувством без названия мы заглядывали в глухие тоннели, большие зеркала, в лица людей, как известно, играющих здесь в очень странные игры, и ни на минуту не забывали о том, что каждый вечер из парижского метро выходит на несколько человек меньше, чем спустилось в него утром. И единственное, что мне осталось от всего этого, - то самое чувство, с которым уже дома, в Москве, я читаю кортасаровские "метрошные" рассказы, держа в одной руке книгу, а в другой - схему метро.
Наш скромный отель находился, конечно, на самой окраине, а под окном, находящимся между душем, кофеваркой и неснимаемыми плечиками, расстилалась потрясающая панорама парижских трущоб. Под самым носом у отеля примостилась совсем неадекватная хибара (читай - "сарай") с параболической антенной на крыше и черным мерседесом у ворот. Парижские несоответствия начались. Каждое утро мы с Эвелиной завтракали на открытой веранде и, запивая круассаны апельсиновым соком, отгоняли ос, в то же время наблюдая будничную жизнь парижских низов: женщины развешивали белье на веревках, протянутых между домами, дети разбивали себе носы, ревели на всю округу или - того хуже - хрипло ругались, чем всегда вызывали наше восхищение, выражаемое фразой: "Ишь ты, такой маленький, а уже по-французски умеет". Переводя взгляд в другую сторону, мы могли видеть все тот же бульвар Периферик, по которому денно и нощно неслись автомобили.
Ко всем прочим достоинствам наш отель находился еще и в китайском квартале, что было действительно достоинством, потому что после десяти вечера жизнь здесь замирала напрочь, и не было видно даже иероглифов на вывесках. Единственной радостью заплутавших ночных странников была бензоколонка, на которой по ночам продавали хлеб. Короче говоря, этот район подкупил нас сразу, с первого взгляда непосредственностью и скромным обаянием. Уверенные в своем тыле, мы отправились в центр, на объекты.
То, что Эйфелева башня - символ Парижа, понимают все. Но вот что меня удивляет: совсем мало кто понимает, зачем на нее нужно влезать. Все знакомые, бывавшие в Париже, предпочитали отсиживаться в пивнушках, либо, высунув язык, бегать по музеям. Польза и того, и другого очевидна. Эйфелева же башня по каким-то причинам осталась незадействованной в большинстве маршрутов: "посмотрел, мол, снизу вверх, и хватит". Лишь одна эмоциональная девица рассказала мне историю своего посещения, наговорила бог весть чего: там и диваны чуть ли не парчовые с подушками, и воздушные шарики дарят, и всем дают шоколадное мороженое с клубничным вареньем.
Соответственно, когда перед нами, отстоявшими километровую очередь, встал вопрос, какой брать билет, мы взяли самый дорогой, на третий этаж за 55 франков, и были полны самых радужных ожиданий. Но мало того, что день был пасмурный, так вдобавок над Парижем еще и висел смог. На третьем, самом заоблачном и последнем этаже Эйфелевой башни было еще мрачнее, чем на других. Невеселый колорит ему придавали тяжелая стальная решетка и замерзшие посетители с посиневшими губами. А главное - внизу ничего не было видно. Здоровенный бинокль за умеренную плату разрушил мои надежды увидеть лица радостно снующих парижан и показал только туман, туман и снова туман.
Но, как это ни странно, горького разочарования я не испытала, даже напротив - Эйфелева башня принесла мне в жизни гораздо большую пользу, чем любая другая парижская достопримечательность. Дело в том, что во время наших скитаний мы прибились к американской экскурсии, из которой я почерпнула факт, что за время существования башни с нее упало 300 человек. Полгода спустя, на экзамене по французскому, в билете мне попался устный рассказ про Tour Eiffel, и когда я блеснула этой потрясшей меня тонкой подробностью, ma institutrice, пристально взглянув на меня поверх очков, вздохнула: "Лучше б вы так грамматику запоминали". Тем не менее, пятерку она мне поставила. Но все равно - на Эйфелеву башню я больше никогда не полезу.
Эспланада инвалидов вошла в историю не только замечательным названием, но и тем, что в ней покоятся кости Наполеона, которые лично у меня никогда не вызывали особого любопытства. Но все же долг есть долг, и мы бы его обязательно выполнили и посмотрели бы все, что следует, если бы по пути к эспланаде с нами не приключилось одно событие "из ряда вон". А именно: мы встретили Алена Делона. Дело было так. В жаркий летний день мы шли по цветущему и благоухающему проспекту в музей. Мимо Его дома. Дабы не кривить душой и не обманывать тех, кто думает, что это так уж легко - встретить Алена Делона в Париже - скажу, что мы знали, где он живет. Несколькими днями раньше кто-то из знакомых показал нам этот дом с садом на крыше из окна автобуса и сказал, что там, мол, живет Ален Делон. Мы, конечно, его не запомнили и вообще сразу забыли, тем более, что ничем особенным от рядом стоявших, таких же шикарных, он не отличался, и даже сад на крыше у него был такой же, как у других. Ни фанатками, ни даже поклонницами Месье мы не были, а я, к своему стыду, в тот момент не смогла бы даже узнать его на фотографии, а из всех его достоинств знала только одно: что он не пьет одеколон. Хорошо, в нужную минуту рядом оказалась Эвелина. Итак, у одного из домов (у которого мы очутились не случайно, а потому, что нам было по пути) остановилась машина, из нее выпали двое в строгих костюмах. Встали у дверей. Из машины вышел человек в джинсах и потертом пиджачке. И все бы ничего, если б в этот момент Эвелина вдруг не сказала протяжно, по-русски: "Ба-атюшки, никак сам Ален Делон!"
Последний, услышав свое имя в непонятном контексте, уже стоя у самых дверей, обернулся и бросил на нас долгий, ничего не выражающий взгляд. Затем повернулся спиной и зашел в подъезд. Вся сцена длилась не больше минуты.
Но мы решили отменить свой поход в музей и бежать к ближайшему телефону, звонить друзьям в Москву и кричать им в трубку: "Представляете, на нас посмотрел Ален Делон!"
Что же касается последствий, то знаменитый ален-делоновский "взгляд с экрана", пережитый мною наяву, сделал свое дело, и теперь я, если и не собираю вырезок из газет и не клею фотографий на стену, во всяком случае, отношусь к нему очень трепетно.
Монмартр - самая высокая естественная точка Парижа - всем хорошее место. В смысле удобное для любых начинаний, но лучше всего здесь, конечно, тусоваться - просто убивать время в приятных беседах, прогулках и созерцании. Когда наши друзья посылали нас на Монмартр, они сказали: "Вообще-то, здесь живет богема - писатели, артисты разные... (многозначительная пауза)... журналисты".
После чего все посмотрели на меня, и я почувствовала себя на Монмартре почти дома. По этой и некоторым другим причинам мы взяли себе в привычку ходить сюда каждый вечер, хотя бы на полчаса - посидеть на лестнице у Сакре-К¤ра, посмотреть закат над городом, вместе со всеми спеть что-нибудь из Beatles, поторговаться и купить фенечку на память. Подобных нам бездельников собирается здесь целая тьма. Знакомый франко-итальянский юноша Виктор, который каждое лето приезжает сюда на каникулы, на мой глупый вопрос "Чем ты вообще в Париже занимаешься?" пожал плечами и ответил: "Люблю на Монмартре сидеть, смотреть, как полиция черных гоняет". И при всех своих высокоинтеллектуальных запросах, я все же понимаю, что нормальному человеку в Париже для счастья этого бывает достаточно. В общем, каждый вечер мы ходили на Монмартр, но поскольку наши деньги, как и все в этом мире, стали подходить к логическому завершению, мы уже не могли шиковать и ездить на фуникулере. Поэтому мы ходили пешком - окружными путями, по помоечным улицам, где не бывает туристов, обшарпанными крутыми лестницами, на которых вечерами собираются страшные арабские тусовки, мимо которых мы проходили в полной тишине, ощущая на своих спинах сальные взгляды и каждым нервом - напряжение, готовое разорваться каким-нибудь замечанием в наш адрес.
Короче говоря, мы испытывали свою психику, выносливость, вестибулярный аппарат - и экономили деньги. И вот однажды мы дошли до верха с почти что кровавыми мальчиками в глазах и сели на фонтан перевести дух. Перекинулись парой фраз, и вдруг над нами - громовой голос: "Портретик нарисовать не желаете?" - "Да нет, спасибо", - вроде отмахнулись мы и неожиданно поняли, что спросили нас по-русски. В общем-то, это совсем никакая не редкость и не радость - встретить в Париже русского, пусть даже и художника. А услышать русскую речь - вообще дело самое плевое, любой продавец фруктов или бижутерии знает по-русски "здрасьте" и умеет считать до десяти. Но этот русский был какой-то не такой, как все. Аккуратно присев на краешек фонтана, он повел с нами неторопливую беседу. Узнав, что мы из Москвы, причмокнул.
- Люблю этот город.
- А вы сами не москвич?
- Да я венгр, венгр я, - и в ответ на наш немой вопрос, - Моя сестра живет в Москве, на Большой Грузинской, может, знаете?
- А то, - говорю, - зоопарк, Киноцентр...
- Планетарий, - добавила Эвелина.
- Магазин "Диета", - неожиданно сказал венгр, и тут его понесло: про московские закоулки, переулки, лавочки, дворы и перекрестки. С такой нежностью и любовью, какой мы еще не слышали от современного человека. Потом про Париж - точно так же. Потом про Будапешт. На самом литературном русском. Чтобы поддержать беседу, я сказала:
- Да, Будапешт действительно красивый город.
- Бывали? - обрадовался он.
- Н-нет. Но у меня там жила бабушка, - на всякий случай добавила я. Как мы поняли, в его рейтинге города расположились следующим образом: Париж, Будапешт, Москва - три столицы мира.
Сидели мы на этом фонтане, наверное, часа три. На прощанье он нарисовал наш портрет - задаром! - правда, очень фигуральный, из пяти черточек, но все равно приятно. Нарисовал и ушел, довольный, зарабатывать деньги, чтобы вернуться безбедным в родной Будапешт и навестить сестру на Большой Грузинской.
СТРАНОВЕДЕНИЕ
Отступления от маршрута
Париж у каждого свой. В зависимости от ситуации - карманный, плакатный, передаваемый словами (или нет), - но живой. Мой Париж нарисовался из книг, мемуаров, картин импрессионистов, и потому, когда я впервые попала в него в возрасте восемнадцати лет, единственное ощущение новизны и полета я испытала при въезде в город на бульваре Периферик, в многокилометровой и многочасовой пробке.
Тот неподдельный ужас и страх, которому так удивлялись французы в близстоящих машинах, был, конечно, не случаен. Эта пробка - конец света на Южном шоссе - оказалась первым знамением фантастического и единственно реального Парижа, о котором мы читали у Кортасара. Именно он при всех своих странностях лучше других рассказал о современном Париже - не о Нотр-Даме и Эйфелевой башне, конечно, а об улицах, людях и... метро. Именно кортасаровские образы, выпавшие из рассказов и осевшие в подсознании, заставляли нас видеть в парижском метро нечто большее, чем желто-синий кафель и рекламы на стенах. Как и его героям, нам часто было нечего делать, и мы просто катались по разным линиям, выходили на станциях с понравившимися названиями и оказывались в других мирах, обозначенных словами "Lovrmel", "Porte de la Villete" или "Pereire".
С непонятным чувством без названия мы заглядывали в глухие тоннели, большие зеркала, в лица людей, как известно, играющих здесь в очень странные игры, и ни на минуту не забывали о том, что каждый вечер из парижского метро выходит на несколько человек меньше, чем спустилось в него утром. И единственное, что мне осталось от всего этого, - то самое чувство, с которым уже дома, в Москве, я читаю кортасаровские "метрошные" рассказы, держа в одной руке книгу, а в другой - схему метро.
Наш скромный отель находился, конечно, на самой окраине, а под окном, находящимся между душем, кофеваркой и неснимаемыми плечиками, расстилалась потрясающая панорама парижских трущоб. Под самым носом у отеля примостилась совсем неадекватная хибара (читай - "сарай") с параболической антенной на крыше и черным мерседесом у ворот. Парижские несоответствия начались. Каждое утро мы с Эвелиной завтракали на открытой веранде и, запивая круассаны апельсиновым соком, отгоняли ос, в то же время наблюдая будничную жизнь парижских низов: женщины развешивали белье на веревках, протянутых между домами, дети разбивали себе носы, ревели на всю округу или - того хуже - хрипло ругались, чем всегда вызывали наше восхищение, выражаемое фразой: "Ишь ты, такой маленький, а уже по-французски умеет". Переводя взгляд в другую сторону, мы могли видеть все тот же бульвар Периферик, по которому денно и нощно неслись автомобили.
Ко всем прочим достоинствам наш отель находился еще и в китайском квартале, что было действительно достоинством, потому что после десяти вечера жизнь здесь замирала напрочь, и не было видно даже иероглифов на вывесках. Единственной радостью заплутавших ночных странников была бензоколонка, на которой по ночам продавали хлеб. Короче говоря, этот район подкупил нас сразу, с первого взгляда непосредственностью и скромным обаянием. Уверенные в своем тыле, мы отправились в центр, на объекты.
То, что Эйфелева башня - символ Парижа, понимают все. Но вот что меня удивляет: совсем мало кто понимает, зачем на нее нужно влезать. Все знакомые, бывавшие в Париже, предпочитали отсиживаться в пивнушках, либо, высунув язык, бегать по музеям. Польза и того, и другого очевидна. Эйфелева же башня по каким-то причинам осталась незадействованной в большинстве маршрутов: "посмотрел, мол, снизу вверх, и хватит". Лишь одна эмоциональная девица рассказала мне историю своего посещения, наговорила бог весть чего: там и диваны чуть ли не парчовые с подушками, и воздушные шарики дарят, и всем дают шоколадное мороженое с клубничным вареньем.
Соответственно, когда перед нами, отстоявшими километровую очередь, встал вопрос, какой брать билет, мы взяли самый дорогой, на третий этаж за 55 франков, и были полны самых радужных ожиданий. Но мало того, что день был пасмурный, так вдобавок над Парижем еще и висел смог. На третьем, самом заоблачном и последнем этаже Эйфелевой башни было еще мрачнее, чем на других. Невеселый колорит ему придавали тяжелая стальная решетка и замерзшие посетители с посиневшими губами. А главное - внизу ничего не было видно. Здоровенный бинокль за умеренную плату разрушил мои надежды увидеть лица радостно снующих парижан и показал только туман, туман и снова туман.
Но, как это ни странно, горького разочарования я не испытала, даже напротив - Эйфелева башня принесла мне в жизни гораздо большую пользу, чем любая другая парижская достопримечательность. Дело в том, что во время наших скитаний мы прибились к американской экскурсии, из которой я почерпнула факт, что за время существования башни с нее упало 300 человек. Полгода спустя, на экзамене по французскому, в билете мне попался устный рассказ про Tour Eiffel, и когда я блеснула этой потрясшей меня тонкой подробностью, ma institutrice, пристально взглянув на меня поверх очков, вздохнула: "Лучше б вы так грамматику запоминали". Тем не менее, пятерку она мне поставила. Но все равно - на Эйфелеву башню я больше никогда не полезу.
Эспланада инвалидов вошла в историю не только замечательным названием, но и тем, что в ней покоятся кости Наполеона, которые лично у меня никогда не вызывали особого любопытства. Но все же долг есть долг, и мы бы его обязательно выполнили и посмотрели бы все, что следует, если бы по пути к эспланаде с нами не приключилось одно событие "из ряда вон". А именно: мы встретили Алена Делона. Дело было так. В жаркий летний день мы шли по цветущему и благоухающему проспекту в музей. Мимо Его дома. Дабы не кривить душой и не обманывать тех, кто думает, что это так уж легко - встретить Алена Делона в Париже - скажу, что мы знали, где он живет. Несколькими днями раньше кто-то из знакомых показал нам этот дом с садом на крыше из окна автобуса и сказал, что там, мол, живет Ален Делон. Мы, конечно, его не запомнили и вообще сразу забыли, тем более, что ничем особенным от рядом стоявших, таких же шикарных, он не отличался, и даже сад на крыше у него был такой же, как у других. Ни фанатками, ни даже поклонницами Месье мы не были, а я, к своему стыду, в тот момент не смогла бы даже узнать его на фотографии, а из всех его достоинств знала только одно: что он не пьет одеколон. Хорошо, в нужную минуту рядом оказалась Эвелина. Итак, у одного из домов (у которого мы очутились не случайно, а потому, что нам было по пути) остановилась машина, из нее выпали двое в строгих костюмах. Встали у дверей. Из машины вышел человек в джинсах и потертом пиджачке. И все бы ничего, если б в этот момент Эвелина вдруг не сказала протяжно, по-русски: "Ба-атюшки, никак сам Ален Делон!"
Последний, услышав свое имя в непонятном контексте, уже стоя у самых дверей, обернулся и бросил на нас долгий, ничего не выражающий взгляд. Затем повернулся спиной и зашел в подъезд. Вся сцена длилась не больше минуты.
Но мы решили отменить свой поход в музей и бежать к ближайшему телефону, звонить друзьям в Москву и кричать им в трубку: "Представляете, на нас посмотрел Ален Делон!"
Что же касается последствий, то знаменитый ален-делоновский "взгляд с экрана", пережитый мною наяву, сделал свое дело, и теперь я, если и не собираю вырезок из газет и не клею фотографий на стену, во всяком случае, отношусь к нему очень трепетно.
Монмартр - самая высокая естественная точка Парижа - всем хорошее место. В смысле удобное для любых начинаний, но лучше всего здесь, конечно, тусоваться - просто убивать время в приятных беседах, прогулках и созерцании. Когда наши друзья посылали нас на Монмартр, они сказали: "Вообще-то, здесь живет богема - писатели, артисты разные... (многозначительная пауза)... журналисты".
После чего все посмотрели на меня, и я почувствовала себя на Монмартре почти дома. По этой и некоторым другим причинам мы взяли себе в привычку ходить сюда каждый вечер, хотя бы на полчаса - посидеть на лестнице у Сакре-К¤ра, посмотреть закат над городом, вместе со всеми спеть что-нибудь из Beatles, поторговаться и купить фенечку на память. Подобных нам бездельников собирается здесь целая тьма. Знакомый франко-итальянский юноша Виктор, который каждое лето приезжает сюда на каникулы, на мой глупый вопрос "Чем ты вообще в Париже занимаешься?" пожал плечами и ответил: "Люблю на Монмартре сидеть, смотреть, как полиция черных гоняет". И при всех своих высокоинтеллектуальных запросах, я все же понимаю, что нормальному человеку в Париже для счастья этого бывает достаточно. В общем, каждый вечер мы ходили на Монмартр, но поскольку наши деньги, как и все в этом мире, стали подходить к логическому завершению, мы уже не могли шиковать и ездить на фуникулере. Поэтому мы ходили пешком - окружными путями, по помоечным улицам, где не бывает туристов, обшарпанными крутыми лестницами, на которых вечерами собираются страшные арабские тусовки, мимо которых мы проходили в полной тишине, ощущая на своих спинах сальные взгляды и каждым нервом - напряжение, готовое разорваться каким-нибудь замечанием в наш адрес.
Короче говоря, мы испытывали свою психику, выносливость, вестибулярный аппарат - и экономили деньги. И вот однажды мы дошли до верха с почти что кровавыми мальчиками в глазах и сели на фонтан перевести дух. Перекинулись парой фраз, и вдруг над нами - громовой голос: "Портретик нарисовать не желаете?" - "Да нет, спасибо", - вроде отмахнулись мы и неожиданно поняли, что спросили нас по-русски. В общем-то, это совсем никакая не редкость и не радость - встретить в Париже русского, пусть даже и художника. А услышать русскую речь - вообще дело самое плевое, любой продавец фруктов или бижутерии знает по-русски "здрасьте" и умеет считать до десяти. Но этот русский был какой-то не такой, как все. Аккуратно присев на краешек фонтана, он повел с нами неторопливую беседу. Узнав, что мы из Москвы, причмокнул.
- Люблю этот город.
- А вы сами не москвич?
- Да я венгр, венгр я, - и в ответ на наш немой вопрос, - Моя сестра живет в Москве, на Большой Грузинской, может, знаете?
- А то, - говорю, - зоопарк, Киноцентр...
- Планетарий, - добавила Эвелина.
- Магазин "Диета", - неожиданно сказал венгр, и тут его понесло: про московские закоулки, переулки, лавочки, дворы и перекрестки. С такой нежностью и любовью, какой мы еще не слышали от современного человека. Потом про Париж - точно так же. Потом про Будапешт. На самом литературном русском. Чтобы поддержать беседу, я сказала:
- Да, Будапешт действительно красивый город.
- Бывали? - обрадовался он.
- Н-нет. Но у меня там жила бабушка, - на всякий случай добавила я. Как мы поняли, в его рейтинге города расположились следующим образом: Париж, Будапешт, Москва - три столицы мира.
Сидели мы на этом фонтане, наверное, часа три. На прощанье он нарисовал наш портрет - задаром! - правда, очень фигуральный, из пяти черточек, но все равно приятно. Нарисовал и ушел, довольный, зарабатывать деньги, чтобы вернуться безбедным в родной Будапешт и навестить сестру на Большой Грузинской.
Париж у каждого свой. В зависимости от ситуации - карманный, плакатный, передаваемый словами (или нет), - но живой. Мой Париж нарисовался из книг, мемуаров, картин импрессионистов, и потому, когда я впервые попала в него в возрасте восемнадцати лет, единственное ощущение новизны и полета я испытала при въезде в город на бульваре Периферик, в многокилометровой и многочасовой пробке.
Тот неподдельный ужас и страх, которому так удивлялись французы в близстоящих машинах, был, конечно, не случаен. Эта пробка - конец света на Южном шоссе - оказалась первым знамением фантастического и единственно реального Парижа, о котором мы читали у Кортасара. Именно он при всех своих странностях лучше других рассказал о современном Париже - не о Нотр-Даме и Эйфелевой башне, конечно, а об улицах, людях и... метро. Именно кортасаровские образы, выпавшие из рассказов и осевшие в подсознании, заставляли нас видеть в парижском метро нечто большее, чем желто-синий кафель и рекламы на стенах. Как и его героям, нам часто было нечего делать, и мы просто катались по разным линиям, выходили на станциях с понравившимися названиями и оказывались в других мирах, обозначенных словами "Lovrmel", "Porte de la Villete" или "Pereire".
С непонятным чувством без названия мы заглядывали в глухие тоннели, большие зеркала, в лица людей, как известно, играющих здесь в очень странные игры, и ни на минуту не забывали о том, что каждый вечер из парижского метро выходит на несколько человек меньше, чем спустилось в него утром. И единственное, что мне осталось от всего этого, - то самое чувство, с которым уже дома, в Москве, я читаю кортасаровские "метрошные" рассказы, держа в одной руке книгу, а в другой - схему метро.
Наш скромный отель находился, конечно, на самой окраине, а под окном, находящимся между душем, кофеваркой и неснимаемыми плечиками, расстилалась потрясающая панорама парижских трущоб. Под самым носом у отеля примостилась совсем неадекватная хибара (читай - "сарай") с параболической антенной на крыше и черным мерседесом у ворот. Парижские несоответствия начались. Каждое утро мы с Эвелиной завтракали на открытой веранде и, запивая круассаны апельсиновым соком, отгоняли ос, в то же время наблюдая будничную жизнь парижских низов: женщины развешивали белье на веревках, протянутых между домами, дети разбивали себе носы, ревели на всю округу или - того хуже - хрипло ругались, чем всегда вызывали наше восхищение, выражаемое фразой: "Ишь ты, такой маленький, а уже по-французски умеет". Переводя взгляд в другую сторону, мы могли видеть все тот же бульвар Периферик, по которому денно и нощно неслись автомобили.
Ко всем прочим достоинствам наш отель находился еще и в китайском квартале, что было действительно достоинством, потому что после десяти вечера жизнь здесь замирала напрочь, и не было видно даже иероглифов на вывесках. Единственной радостью заплутавших ночных странников была бензоколонка, на которой по ночам продавали хлеб. Короче говоря, этот район подкупил нас сразу, с первого взгляда непосредственностью и скромным обаянием. Уверенные в своем тыле, мы отправились в центр, на объекты.
То, что Эйфелева башня - символ Парижа, понимают все. Но вот что меня удивляет: совсем мало кто понимает, зачем на нее нужно влезать. Все знакомые, бывавшие в Париже, предпочитали отсиживаться в пивнушках, либо, высунув язык, бегать по музеям. Польза и того, и другого очевидна. Эйфелева же башня по каким-то причинам осталась незадействованной в большинстве маршрутов: "посмотрел, мол, снизу вверх, и хватит". Лишь одна эмоциональная девица рассказала мне историю своего посещения, наговорила бог весть чего: там и диваны чуть ли не парчовые с подушками, и воздушные шарики дарят, и всем дают шоколадное мороженое с клубничным вареньем.
Соответственно, когда перед нами, отстоявшими километровую очередь, встал вопрос, какой брать билет, мы взяли самый дорогой, на третий этаж за 55 франков, и были полны самых радужных ожиданий. Но мало того, что день был пасмурный, так вдобавок над Парижем еще и висел смог. На третьем, самом заоблачном и последнем этаже Эйфелевой башни было еще мрачнее, чем на других. Невеселый колорит ему придавали тяжелая стальная решетка и замерзшие посетители с посиневшими губами. А главное - внизу ничего не было видно. Здоровенный бинокль за умеренную плату разрушил мои надежды увидеть лица радостно снующих парижан и показал только туман, туман и снова туман.
Но, как это ни странно, горького разочарования я не испытала, даже напротив - Эйфелева башня принесла мне в жизни гораздо большую пользу, чем любая другая парижская достопримечательность. Дело в том, что во время наших скитаний мы прибились к американской экскурсии, из которой я почерпнула факт, что за время существования башни с нее упало 300 человек. Полгода спустя, на экзамене по французскому, в билете мне попался устный рассказ про Tour Eiffel, и когда я блеснула этой потрясшей меня тонкой подробностью, ma institutrice, пристально взглянув на меня поверх очков, вздохнула: "Лучше б вы так грамматику запоминали". Тем не менее, пятерку она мне поставила. Но все равно - на Эйфелеву башню я больше никогда не полезу.
Эспланада инвалидов вошла в историю не только замечательным названием, но и тем, что в ней покоятся кости Наполеона, которые лично у меня никогда не вызывали особого любопытства. Но все же долг есть долг, и мы бы его обязательно выполнили и посмотрели бы все, что следует, если бы по пути к эспланаде с нами не приключилось одно событие "из ряда вон". А именно: мы встретили Алена Делона. Дело было так. В жаркий летний день мы шли по цветущему и благоухающему проспекту в музей. Мимо Его дома. Дабы не кривить душой и не обманывать тех, кто думает, что это так уж легко - встретить Алена Делона в Париже - скажу, что мы знали, где он живет. Несколькими днями раньше кто-то из знакомых показал нам этот дом с садом на крыше из окна автобуса и сказал, что там, мол, живет Ален Делон. Мы, конечно, его не запомнили и вообще сразу забыли, тем более, что ничем особенным от рядом стоявших, таких же шикарных, он не отличался, и даже сад на крыше у него был такой же, как у других. Ни фанатками, ни даже поклонницами Месье мы не были, а я, к своему стыду, в тот момент не смогла бы даже узнать его на фотографии, а из всех его достоинств знала только одно: что он не пьет одеколон. Хорошо, в нужную минуту рядом оказалась Эвелина. Итак, у одного из домов (у которого мы очутились не случайно, а потому, что нам было по пути) остановилась машина, из нее выпали двое в строгих костюмах. Встали у дверей. Из машины вышел человек в джинсах и потертом пиджачке. И все бы ничего, если б в этот момент Эвелина вдруг не сказала протяжно, по-русски: "Ба-атюшки, никак сам Ален Делон!"
Последний, услышав свое имя в непонятном контексте, уже стоя у самых дверей, обернулся и бросил на нас долгий, ничего не выражающий взгляд. Затем повернулся спиной и зашел в подъезд. Вся сцена длилась не больше минуты.
Но мы решили отменить свой поход в музей и бежать к ближайшему телефону, звонить друзьям в Москву и кричать им в трубку: "Представляете, на нас посмотрел Ален Делон!"
Что же касается последствий, то знаменитый ален-делоновский "взгляд с экрана", пережитый мною наяву, сделал свое дело, и теперь я, если и не собираю вырезок из газет и не клею фотографий на стену, во всяком случае, отношусь к нему очень трепетно.
Монмартр - самая высокая естественная точка Парижа - всем хорошее место. В смысле удобное для любых начинаний, но лучше всего здесь, конечно, тусоваться - просто убивать время в приятных беседах, прогулках и созерцании. Когда наши друзья посылали нас на Монмартр, они сказали: "Вообще-то, здесь живет богема - писатели, артисты разные... (многозначительная пауза)... журналисты".
После чего все посмотрели на меня, и я почувствовала себя на Монмартре почти дома. По этой и некоторым другим причинам мы взяли себе в привычку ходить сюда каждый вечер, хотя бы на полчаса - посидеть на лестнице у Сакре-К¤ра, посмотреть закат над городом, вместе со всеми спеть что-нибудь из Beatles, поторговаться и купить фенечку на память. Подобных нам бездельников собирается здесь целая тьма. Знакомый франко-итальянский юноша Виктор, который каждое лето приезжает сюда на каникулы, на мой глупый вопрос "Чем ты вообще в Париже занимаешься?" пожал плечами и ответил: "Люблю на Монмартре сидеть, смотреть, как полиция черных гоняет". И при всех своих высокоинтеллектуальных запросах, я все же понимаю, что нормальному человеку в Париже для счастья этого бывает достаточно. В общем, каждый вечер мы ходили на Монмартр, но поскольку наши деньги, как и все в этом мире, стали подходить к логическому завершению, мы уже не могли шиковать и ездить на фуникулере. Поэтому мы ходили пешком - окружными путями, по помоечным улицам, где не бывает туристов, обшарпанными крутыми лестницами, на которых вечерами собираются страшные арабские тусовки, мимо которых мы проходили в полной тишине, ощущая на своих спинах сальные взгляды и каждым нервом - напряжение, готовое разорваться каким-нибудь замечанием в наш адрес.
Короче говоря, мы испытывали свою психику, выносливость, вестибулярный аппарат - и экономили деньги. И вот однажды мы дошли до верха с почти что кровавыми мальчиками в глазах и сели на фонтан перевести дух. Перекинулись парой фраз, и вдруг над нами - громовой голос: "Портретик нарисовать не желаете?" - "Да нет, спасибо", - вроде отмахнулись мы и неожиданно поняли, что спросили нас по-русски. В общем-то, это совсем никакая не редкость и не радость - встретить в Париже русского, пусть даже и художника. А услышать русскую речь - вообще дело самое плевое, любой продавец фруктов или бижутерии знает по-русски "здрасьте" и умеет считать до десяти. Но этот русский был какой-то не такой, как все. Аккуратно присев на краешек фонтана, он повел с нами неторопливую беседу. Узнав, что мы из Москвы, причмокнул.
- Люблю этот город.
- А вы сами не москвич?
- Да я венгр, венгр я, - и в ответ на наш немой вопрос, - Моя сестра живет в Москве, на Большой Грузинской, может, знаете?
- А то, - говорю, - зоопарк, Киноцентр...
- Планетарий, - добавила Эвелина.
- Магазин "Диета", - неожиданно сказал венгр, и тут его понесло: про московские закоулки, переулки, лавочки, дворы и перекрестки. С такой нежностью и любовью, какой мы еще не слышали от современного человека. Потом про Париж - точно так же. Потом про Будапешт. На самом литературном русском. Чтобы поддержать беседу, я сказала:
- Да, Будапешт действительно красивый город.
- Бывали? - обрадовался он.
- Н-нет. Но у меня там жила бабушка, - на всякий случай добавила я. Как мы поняли, в его рейтинге города расположились следующим образом: Париж, Будапешт, Москва - три столицы мира.
Сидели мы на этом фонтане, наверное, часа три. На прощанье он нарисовал наш портрет - задаром! - правда, очень фигуральный, из пяти черточек, но все равно приятно. Нарисовал и ушел, довольный, зарабатывать деньги, чтобы вернуться безбедным в родной Будапешт и навестить сестру на Большой Грузинской.
И мы тоже пошли по своим делам - довольные и немного с квадратной головой: одного нормального русского встретили, и тот оказался венгром.
Фу, до чего все перепуталось в этом Париже. Во Францию я ехала, как положено, с кучей поручений. Среди них самым трудоемким была просьба передать привет "от таких-то..." магу из Марокко, про которого я знала только то, что он весь в цветной татуировке глотает огонь на площади Бобур. Казалось бы, не составляет особого труда найти подобного человека в толпе. Но только не на Бобур. Мне вообще кажется, что просто люди здесь не живут - располагаются на асфальте типы с огромными рюкзаками, по вечерам костры разводят, песни горланят, пьют вино, а бутылки разбивают - и все это с выставленной вперед кепкой или ведерком: "Мы сами люди не местные...". Каждый промышляет, чем может, - кто внешним видом, кто природными талантами, кто сувенирами. В течение недели я приходила сюда в поисках мага - заглядывала в лица "неместных" и все больше отчаивалась. И однажды, еще на подходах к центру Помпиду в поле моего зрения показалась толпа. Ну наконец-то. В этом городе наскучивших диковинок редко какое зрелище собирает много публики. Здесь привыкли ко всему, даже к памятникам - людям, одетым в средневековые одежды, неподвижным на постаменте из ящика и с ног до головы залитым бронзовой аэрозолью. Подобное самопожертвование окупается все реже и реже. Поэтому и казалось, что толпу может собрать только огнедышащий маг.
С замиранием сердца протискиваюсь в первый ряд, и что же я вижу? Маленький пожилой человек, в круглых очках, в бейсболке, что-то кричит, размахивает руками, бегает по очерченному кругу, вытаскивает из толпы людей, заставляет их повторять слова и жесты и вообще похож на кинорежиссера в комедии. Постепенно я понимаю, что смотрю спектакль и даже разбираюсь в сюжете: Король, Королева, Похищенная Героем Принцесса, какие-то бандиты, кокетки и придворные. Французская народная сказка. Исполняет французский народ. В людях, попадающих в круг, просыпаются актерские таланты - они вдохновенно произносят монологи, сражаются и целуются. Публика хохочет. Пока из толпы пытаются выманить долговязого американца, который с характерным "R" объясняет свою недееспособность, режиссер хватает за руку меня и вытаскивает в самый центр круга. Я с ужасом обнаруживаю, что совершенно не понимаю французского. Он кричит мне что-то: "повторяйте!" - я пытаюсь - публика смеется и хлопает. Я глупо и виновато улыбаюсь. Он говорит мне - "падайте!" - я падаю - публика тоже падает... от хохота, потому что, оказывается, надо было не падать. Меня поднимают, я откланиваюсь и ухожу в тень.
Честно говоря, я до сих пор так и не поняла своей роли в этом спектакле, думаю, это был вставной номер. Про клоунов.
Париж посмеялся надо мной, и мне приятно, что я привнесла что-то новое в его жизнь.
А так - все по-старому: набережные, дома, мосты, витрины, музеи, букинисты, хиппи и туристы. И такие же - тихие, нежные - его аккордеоны. Вряд ли когда-нибудь он изменится.
Где надо целоваться в Париже
Во-первых, конечно, «классические поцелуи». Им можно предаться на самом старом в Париже Новом мосту, желательно в вечернее время суток. Не случайно именно это место над Сеной избрал стилист Кензо для того, чтобы устроить цветочную феерию, превратив исторический мост в огромный букет живых цветов. Идеальным местом для поцелуя будет и удивительный парк музея Огюста Родена – в окружении таких вдохновляющих скульптур, как «Весна» или... «Поцелуй». Наконец, не менее «классическим» будет поцелуй на лестнице Монмартра, естественно, в ночное время, весной, когда весь знаменитый холм в цвету.
Если вы – сторонница поцелуев украдкой, без постороннего взгляда, знатоки советуют отправиться на перекресток махонького изогнувшегося переулка Ирондель (Ласточки) и выходящей на набережную Сены улочки Жи-ле-Кер, которая переводится как «Покоится сердце». В этом укромном уголке Парижа между церковью Сен-Жермен-де-Пре и бульваром Сен-Мишель вы можете целовать своего возлюбленного ближе к вечеру, не рискуя обеспокоить целомудрие окружающих. Хороши для поцелуев украдкой, конечно, и самые оживленные места, например, вокзалы. Особенно пригоден для этих целей Лионский – в позднее время, когда с него уходит романтический поезд Париж – Венеция. А если до вокзала дотерпеть никак нельзя, годятся и выходы из метро. Кстати, по-французски они так и называются: «уста метро».
Любителям острых ощущений тоже есть, где разгуляться в Париже. Обратите внимание на фонтаны парка Андре-Ситроен. Хотя прием импровизированного душа там запрещен, но струи, бьющие прямо из-под ног, Смотри также:
Зима без мороженого, шуб и пива, или Греция нетуристическая...
– Такой необычный обычный отдых, новые способы релаксации...
– Tуризм в «интересном положении»: за и против
– Начал работу Южный полярный телескоп
– Бары и полиция Израиля объединяются против закона
вызывают желание совершить маленькое безумство. Не забудьте только, что Смотри также:
Зима без мороженого, шуб и пива, или Греция нетуристическая...
– Такой необычный обычный отдых, новые способы релаксации...
– Tуризм в «интересном положении»: за и против
– Начал работу Южный полярный телескоп
– Бары и полиция Израиля объединяются против закона
решаться на него лучше в тот
период, когда над всеми пляжами Франции реет зеленый флаг: «Купаться разрешено». Если же вы хотите, чтобы ваши поцелуи были сфотографированы рекордным тиражом, обменяйтесь ими в Лувре у портрета Джоконды. Не менее вызывающим был бы и поцелуй на балконе для публики в Национальном собрании. По средам, когда дебаты транслируются на всю страну, у вас есть шанс попасть на экран. Особенно, если оператор устанет от депутатского красноречия.
Тем, кто с юности приучен к поцелуям в темном зале кинотеатра, надо приобрести билет в «Европа-Пантеон»: здесь есть несколько двухместных кресел...
И наконец, типично французское изобретение – поцелуи в кафе. Здесь выбор крайне широк. Но по большому секрету даю один «особый» адресок: кафе «Ле Тан де Сериз» («Время вишни»). Говорят, некогда в этой бывшей таверне освежался сам д'Артаньян. В ту эпоху по соседству, в монастыре целестинцев, цвели вишневые сады.
Что и говорить, в Париже невозможно отказать себе в удовольствии поцелуя, даже если горе-ученые утверждают, что один поцелуй сокращает жизнь на три минуты, а 148 071 – на целый год. Эх, где наша не пропадала!
Париж - это все, что ты захочешь!
Слова Фредерика Шопена, сказанные 150 лет тому назад, справедливы и сегодня. Кривые улочки и грандиозные бульвары, знаменитые монументы и убогие задворки, экстравагантные магазины и роскошные рестораны, маленькие бистро и затрапезные кабаки, ультрасовременные оздоровительные центры и унылые, грязные пригороды, оперные театры и прокуренные джазовые подвальчики, солидные буржуа, опустившиеся артисты и бездомные, блеск и нищета огромного города, социальная иерархия с бесчисленным количеством ступеней и оттенков - в Париже есть все. Вся страна на протяжении столетий строила этот город, в котором живут не только люди из всех провинций Франции, но и масса приезжих из других стран и эмигрантов. Художники и артисты со всего мира чувствуют себя здесь ближе к Парнасу, чем где бы то ни было. Сюда направляются ежегодно около 2 миллионов туристов - такова притягательная сила Парижа.
"Париж - это все, что ты захочешь". Слова Шопена относятся к тому времени, когда возник тип праздношатающегося пешехода, бродящего по улицам без всякой цели, но за всем внимательно наблюдающего. Этот "метод" ознакомления рекомендуется и сегодня несмотря на то, что прохожих в больших городах могут поджидать и неприятности. Неважно, какой Париж ищет приехавший сюда. Его особый дух почувствует лишь тот, кто, приехав в Париж, найдет время понаблюдать жизнь на улицах и площадях, в кафе и на рынках. Париж - это сцена со своей историей в качестве кулис и театром жизни как непрерывным спектаклем. И целью поездки в Париж может стать стремление увидеть один из актов этого спектакля.
Собор Парижской Богоматери. Собор Парижской Богоматери считается одним из наиболее значительных архитектурных сооружений Франции как в художественном, так и в историческом отношении. Он начал строиться приблизительно в 1160 году. Париж в то время как раз стал столицей королевства, и новое церковное здание, разумеется, должно было подчеркнуть торжественность этого события. Именно поэтому с самого начала планировалась не обыкновенная, а величественная церковь, каких Франция еще не видела.
Это стремление проявилось и в том, что башни были построены без шпилей (высота 68 метров). Мнение, что башням будет не хватать шпилей, теперь кажется устаревшим. Такое решение оказалось удачным всплеском архитектурной фантазии, так же, как знаменитые химеры, появившиеся в XIX в., когда проводилась последняя реконструкция собора.
Внутренняя часть собора образована пятью нефами. Его интерьер мрачен и исполнен достоинства. Он был свидетелем многих значительных событий в истории Франции: тут короли благодарили бога за успешные походы, бракосочетание престолонаследников сопровождалось здесь обрядом церковного благословения, а 2 декабря 1804 года Бонапарт провозгласил себя императором Франции Наполеоном I. Менее торжественно протекала будничная жизнь Нотр-Дам. В XV и XVI вв. используемая в церковных целях часть сооружения едва ли не ограничивалась одними хорами, которые отгораживались перегородками от остальной части собора. В то время, как каноники служили свои мессы, в нефах бегали бродячие собаки, занимались своим промыслом проститутки, не один убийца воспользовался благодатной темнотой.
От средневековых витражей остались лишь три окна, именуемых в архитектуре розами. Все остальные в середине XVIII в. были уничтожены, поскольку тогда посчитали, что они не представляют никакой ценности и сделаны по-дилетантски.
Окно-роза северного поперечного нефа с диаметром около 13 метров, сохранившееся лучше других, изображает Мадонну с младенцем, вокруг них - фигуры из Ветхого Завета. В отреставрированном окне-розе с южной стороны - сцены и фигуры из Нового Завета - Христос в окружении апостолов и мучеников, благословляющий мудрых и неразумных дев. Картины Страшного Суда в западном портале и в небольшой розе над ним, с XIX в. наполовину закрытой большим органом, дополняют библейский цикл.
Центр национального искусства и культуры Жоржа Помпиду. Центр, созданный по проекту архитекторов Ричарда Роджерса и Ренцо Пьяно, является, несомненно, самым современным по архитектуре зданием Парижа. Построенный в 1977 году, он представляет собой высшее достижение так называемой архитектуры "High-Tech", в которой конструкция не скрыта за фасадом, а выставляется напоказ. Правда, тем самым это направление современного искусства как бы возвращается к отметке 100-летней давности, когда оно праздновало свой первый триумф - окончание строительства Эйфелевой Башни. Благодаря общедоступной большой библиотеке, постоянно сменяющимся временным выставкам по искусству ХХ века и Национальному Музею современного искусства, Центр Помпиду привлекает больше посетителей, чем любое другое строение Франции.
Эскалаторы в стеклянных трубах поднимают посетителей наверх, на пятый этаж. Во время медленного подъема постепенно возникает панорама Парижа. С крыши культурного центра открывается вид на скопление крыш, улиц и дворов в центре города.
Елисейские Поля. Улица была проложена еще при Людовике XIV как продолжение центральной оси сада Тюильри. Ставшая впоследствии роскошным проспектом, она и в XVIII веке представляла из себя обыкновенную проселочную дорогу, в верхней части которой пошаливали шайки разбойников. Для прогулок с посещением кафе и разного рода других питейных заведений, а также для проживания привилегированной знати "поля созрели" лишь в течение XIX в.
Обширные территории Елисейских Полей заняты зелеными насаждениями с несколькими отстоящими от дороги домами вплоть до площади Rond-Point. Ресторан "Ledoyen" на левой стороне существовал уже в 1770 году и был вначале обыкновенным кабаком, который с 1791 года часто посещали знаменитые революционные деятели во главе с Робеспьером.
Монмартр. Посещение самого высокого холма Парижа вызывает смешанные чувства. Тот, кто ищет место рождения современной живописи, мастерские великих художников от Ренуара и Ван Гога до Пикассо или просто хочет бросить взгляд с вершины холма на город, неожиданно оказывается в огромном квартале жуликов и ужасающей безвкусицы.
Однако даже если пряничная по стилю базилика Сакре-Кер лишь издалека смотрится вполне прилично, а хозяева гостиниц и владельцы ресторанов, благодаря невероятно завышенным ценам очевидно не нуждаются больше в какой-либо поддержке, кто же откажется от того, чтобы собственными глазами увидеть квартал низменных развлечений, во всей полноте изображенных художниками и литераторами, посетить кладбище, где похоронены некоторые из них? Драгоценности оставить дома, крепче держать кошелек и - вперед! Во второй половине XIX в. butte (так называется по-французски этот холм) считался еще в значительной степени деревней. Виноградники, много ветряных мельниц и пара полуразвалившихся монастырей - вот и все, что здесь было. Чем больше разрастался Париж, становясь крупным городом, тем большую популярность приобретал Монмартр как место загородных прогулок, где появлялись все новые ресторанчики и кафе. Начиная с 70-х годов XIX в. низкие цены и сельская местность, позволявшая на природе рисовать в свое удовольствие, привлекали сюда безденежных, главным образом молодых художников. Возникший у подножья холма квартал развлечений со своими кабаре и танцевальными заведениями стал источником самых необычных сюжетов, ставших в отдельных случаях бессмертными благодаря художникам-авангардистам конца века.
Вначале были импрессионисты. П.-О. Ренуар, К. Моне и А. Сислей поставили свои мольберты прямо на лугах несмотря на насмешки публики и процветающих художников, пишущих на исторические темы. За ними последовали Ван Гог и Тулуз-Лотрек, а немного позднее - художники, сгруппировавшиеся вокруг П. Пикассо, Ж. Брака и А. Модильяни, а также поэт Г. Аполлинер и писатель М. Жакоб.
|
